В сумерках у камина — железной печурки, на которой по случаю приезда гостей в собственном жиру жарилось кетовое мясо, узнали мы Гришину историю...
Таёжное эвенкийское село Талакан встречало нашу лодку приветливо: на крутом берегу стояли едва ли не все жители, а уж охотники — так наверняка. В том году впервые после длительного запрета разрешили охоту на соболя. Много зверьков развелось в приречных ельниках-гирбичах. Приезд охотоведа всполошил промысловиков: не терпелось узнать о порядке отлова или отстрела соболей, ценах, об охотучастках и вообще о промхозе. Хотя по реке Кур валом валила нерестовая кета, в то утро рыбалку на время оставили.
Бригадир Калюндзюга (в селе немало было и нанайцев) поспешил в первом же разговоре охарактеризовать односельчан-охотников. Один — прекрасный следопыт по крупному копытному зверю, другой — рыбак, третий — знает все медвежьи берлоги и подходы к ним...
В стороне от кучки любопытствующих мужчин стоял один себе среднего роста не старый, но и не молодой, сухощавый, как многие таёжники, человек в городской кепке с длинным козырьком, какие в ту пору носили разве что строители на «высотках» для спасения от солнца. Я поинтересовался у бригадира: что, мол, тот в картузе такой несмелый?
— Он у нас наказан.
— То есть как?!
— Лишён напарника!
Последние слова Калюндзюга произнес нарочито громко. Мужчина ещё сильнее ссутулился. Его, похоже, только одного не слишком-то радовали и наш приезд, и предстоящая охота.
В сумерках у камина — железной печурки, на которой по случаю приезда гостей в собственном жиру жарилось кетовое мясо, узнали мы Гришину историю (так звали того, в длинном козырьке).
Талакан — урочище, где стоит село — несколько невысоких, потемневших от времени избёнок, разбросанных без всякого улично-архитектурного плана. Место, на охотничий погляд, благодатное. В недалёких тёмных от кедрачей хребтах жировали медведи и кабаны, в чистых, каменистых заречных покатях то и дело в ночи «рявкали» козы. По инициативе советских органов сюда неоднократно завозили то овец, то коров, но привить животноводство таёжникам не удалось. Коз порешили псы, а коровы перестали доиться, после того как их предводителя — быка — заломал медведь. Понятно, что мясо для стола талаканцы привычно добывали в тайге. Осенью, зимой били всякого зверя, а весной — на
солонцах — только пантачей.
У Гриши в семье двое детей, ждали третьего. Старшие в селе охотники пошли ему навстречу: вне очереди, какая была среди промысловиков, разрешили добыть на солонце зверя. Солонец у селян что-то вроде общественного амбара. Соль завозили по уговору, охраняли место от заезжих браконьеров. При случае делились сведениями о подходе зверя, чтоб не ходить наобум, не терять бессонные ночи.
Немало ночей парнишкой провёл Гриша на таких «сидьбах», до тонкости познал промысловое дело. Знал, скажем, что на солонец лучше всего ходить, когда подует «верховик». «Сидьба», небольшой бревенчатый срубик, устроена по распадку пониже, чтоб зверя видеть на фоне неба. К тому же у ямы с солонью ставится белый берёзовый кол, для прицеливания. Безусловно, что на «сидьбе» нельзя шуметь, говорить, курить, приходить туда с запахами бензина или каких-либо духов. В то же время, если «сидьба» сделана умело, чтоб ветер не вихрил, а нёс воздушный поток за спину, можно даже невеликий костерок разводить. Звери всё равно придут, но только за ветром, то есть сверху по распадку.
Сколько всего такого, весьма существенного для промысловика, послушал я за один талаканский вечер! Но, видимо, не зря так долго обстоятельно рассказывали мне охотники об устройстве солонцов, об обычаях и таёжных законах.
Гриша довольно удачно поохотился и на этот раз: с одного: выстрела завалил пантача. Вся деревня радовалась успеху зверовщика. Панты были при помощи опытных соседей отварены и законсервированы. Ценное сырьё для лекарства получилось. Хорошие деньги потом получил в промхозе. Мясо вывез на лошади. Бо́льшую часть себе оставил, не забыл и о подарках старикам. В селе бытовало хорошее правило: охотник, добывший мясо, рыбу, угощал свежениной престарелых жителей, которые по понятным причинам уже не могли выходить на промысел. Они, между прочим, принимая подарки, и спросили: не нарушил ли закон предков?
Гриша заверил всех: «На солонце порядок». Да ещё похвастал: «И трёх зверей мог добыть в ту ночь...».
И тут нам надо сделать некоторое отступление от повествования об охоте на солонце. Хвастливость всегда претит охотникам. И приметливые старики, и бывалые в других местах качали седыми головами: откуда в сыне тайги столько легковесной болтовни. Нашёл чем хвастать: своей услужливостью начальнику...
...После детдома Грише нашли место для работы на железной дороге. В руки — обушёк да кайлушку и пошёл где ровнять, где забивать костыли, как мастер укажет. Так бы, наверное, и стал настоящим пролетарием, кабы не случай. Новый «бугор», начальник участка ПМК, намётанным глазом оценил «профпригодносты» сына тайги.
— Эх-хе-хе, паренёк! Тебе не балдушкой махать надобно, а зверовать! Вижу — АБОРИГЕН!
Сказал, как припечатал. И надолго это слово, поначалу малопонятное, пристало к Грише. После многих совместных охот и следовавших за ними шумных застолий Гриша понял истинное значение этого прозвища. Стал он после того дня чем-то вроде егеря при начальнике. В ведомости на зарплату числился рабочим-путейцем, а владел одним инструментом — карабином. С мальчишества мечтал о таком оружии. И теперь даже спал с ружьём под кроватью. «Без дела — не вынимай», — предупредил его начальник. Это Гриша и сам знал — один из законов тайги. Усвоил его ещё парнишкой, когда с лучком добывал малолётных рябцов, уток, острожил зевалую рыбу .
...Лёгкая пошла у него жизнь. Патронов не жалели. Наедут с верхов гости, а козёл, изюбр, кабан уже добытые. Остаётся бравым городским стрелкам наблюдать процесс свежевания. В считанные минуты под хмельные возгласы гостей разделывал Гриша тушу, доставал парную печёнку и, случалось, без соли ел, чем несказанно радовал «охотников», несвязно повторявших вслед за начальником — хозяином пиршества: «Абориген. Абориг-е-е-ен»!
Напластав окороков, Гриша попадал за стол, где и ему хватало водки и закуски. От пьянок, бывало, по три дня не мог оклематься, прогулы ему, однако, не светили, всё покрывал начальник, была бы кабанятина…
Весёлая жизнь бежала горнаком день за днём. Московские поезда отстукивали дни, месяцы и годы. С молодёжью на станции Гриша сошёлся вроде бы на равных, даже дивчину нашёл. Приветлива была, но почто-то осторожничала. И путейская молодёжь нет-нет да сторонилась, особливо после получки, когда считали отработанное время и деньги. И только после нескольких стычек стал осознавать талаканец, пошто не вполне он в доверии. По пьянке Стас (то ли хохол, то ли поляк) выдал, взяв за грудки, да так, что поднял на полметра, слегка придушив: «Мы тут горбы гнём! А ты-ты, абориген-пукалка, с винта своего сыт-пьян. Чуешь, куда катишься, таёжный сынок?».
Дармовая житуха кончилась так же неожиданно, как и началась. Перевели «бугра» в другое место, а новый оказался не рыбак, не охотник. За очередной прогул по пьянке (а Гриша уже пристрастился к «зелёному» зелью) уволил «аборигена». Долее с таким прозвищем как характеристикой на «железке» жить не захотел, подался в родное село. Да и то сказать, с теми загулами-охотами, с коньяками и шнапсами ничего путного для себя не приобрел, а хуже всего — немало из законов тайги подзабыл-порастерял.
— В отпуск с увольнением по собственному желанию прибыл… — пояснил Гриша землякам. Они понимающе переглянулись, да и что говорить: в душу не заглянешь. «Отпуск» кончился тем, что вошёл примаком в семью бобылки с двумя малыми «короедами», чем несколько поднял свой авторитет среди земляков. Но ненадолго. Вот этот треклятый солонец подвёл...
На солонец по очерёдности отправился промысловик, и то, что там узрел, возмутило всё село. У ямы, выбитой копытами зверья, нашёл останки шкуры от Гришиного пантача. Поленившись, Гриша бросил кишки и шкуру поблизости, чем навредил. Охотник вернулся в село с пустыми руками и с худой вестью. На такой солонец теперь до конца сезона, до следующей весны, звери не придут. Значит, только о себе подумал Гриша. А этого ему простить не могли
Решили отлучить от охоты вообще. Но как?! Собрались на сходку и обусловились: никто в напарники Гришку брать не станет. А с одним промхоз договор не заключает по технике безопасности — только на двоих-троих.
Прошло лето. Изюбрятина у Гриши закончилась. Мало-мало выручала неплохая рыбалка. Но с севера подули холодные позывистые для таёжников ветры, и загрустил сын тайги. Забота о семье, где ждали Гришиного потомка, сына или дочь, подхлёстывала болезненное самолюбие. Вот отчего так невесел был промысловик...
Я познакомился почти со всеми охотниками, побывал на каждом подворье, осматривая скарб, собак, одежду. Дружелюбные беседы нет-нет да сводились к Гришиной беде. Все сочувствовали, но в то же время и осуждали его. Несколько раз мне намекали: «Вот, если б вы кого-то из
посёлка прислали, сами ли приехали на охоту... Гришку бы в напарники взяли. Чужим мы могли бы это позволить... «Он виноват, конечно, но чем виноваты дети, жена?»...
Калюндзюга на прощание получил от меня обнадёживающее: «Приеду через неделю... С напарником? Возможно» .
...В очередной раз мы добирались до села уже по шуге. Первым встречал нас Гриша. Показалось, что он даже улыбался в надежде на благополучный исход в деле. Калюндзюга первым спросил: «Берёте Гришу в напарники?». Сказано было внушительно: можно было понять, что была в том решении доля прощения и своего рода общественного наказа: быть напарником — тоже дело ответственное. Гриша опять, как тогда, сгорбился, сник. Впрочем, на этот раз ненадолго. Через минуту он любовно гладил мой карабин и приглашал нас отведать в его дому юколы. Как напарников…
