Научно-фантастическая повесть
Мираж
Этого посёлка не было на карте.
Впрочем, карты наши не отличались свежестью: съёмка 1963 года. За двадцать лет многое изменилось. Тем более — здесь, в пустыне северной Сырдарьи, где возникли засекреченные объекты, связанные с полигоном Байконур.
В мареве над такыром дрожали призрачные контуры домов и башен. Приказав Михаилу остановиться, я стал внимательно разглядывать карту.
— Мираж, честное слово,— весело сказал Миша. — Озеро вижу, дворец, пальмы вижу. Кино не надо!
Верно. Вся Мынбулакская котловина, как выясняется, сплошное кино. Провал, в котором поместится Москва с ближайшими пригородами. По краям — песчаные гряды, как застывшие волны. В центре — плоский такыр с группами странных невысоких холмов, которые я окрестил гидровулканами.
— Эй, начальник! — крикнул из кузова Леонид. — Впереди вода, люди и женщины!
Я озадачен этой впадиной. Сухо, голо, пустынно. Если не считать пологих холмиков — не выше семиэтажек. Пока забираешься на них — всё нормально: песчаные и глинистые наносы, трещины, промоинки, верблюжья колючка (прокалывает насквозь штаны; и как это ею верблюды лакомятся?). А на вершинке... болотце! По краям камыш, в центре — бирюзовый овал опрокинутого неба.
На первом этаже сушь, а на втором оазис. Чудеса! Как так получилось, никто толком не объяснил. Мне представилась возможность сделать под занавес XX века географическое открытие: действующие гидровулканы никто ещё не изучал.
Сделали привал Я отправился осмотреть ближайший холмик.
Вернувшись с маршрута, увидел возле нашей машины чёрную, припорошенную пылью «Волгу». В её узкой синеватой тени, присев на корточки, курили два детины: казах и русский. У костра, где хозяйничал дежурный Яша, фундаментально восседал на ящике широкоплечий мужик. Яша что-то угодливо пояснил ему, поглядывая в мою сторону. Под бежевой курткой «Монтана» с крупными накладными карманами угадывались добротно накачанные мышцы.
— Карим, — представился он.
Вид у него был почти русский: рыжие брови, конопатый нос, светло-карие глаза. Но массивные скулы, широкие ноздри, узкий прищур обличали отдалённую связь с монголоидами. Говорил он без акцента.
— Здесь земля Спецхоза «Светлый путь». Не слыхали?
— Нет.
— Здесь не положено.
— Мы проводим гидрогеологическую съемку. Обязаны обследовать и эту территорию.
— Салтанов докладывал. Мне приказано вас сопровождать.
Выходит, начальник нашей экспедиции Салтанов в курсе дела, хотя
меня почему-то ни о чем не предупредил.
— У нас, — продолжал он, — опытное хозяйство по освоению Мынбулака. Во избежание неприятностей вам даётся сопровождающий. Тут много зеков. Условно освобождённых. Поэтому вышки стоят. Психбольных лечим, наркоманов, алкашей. Короче, Спецхоз.
Теперь, когда жара стала спадать, посёлок вдали принял чёткие очертания. То, что мы поначалу приняли за пальмы, оказалось вышками. Ни глухого забора, ни ограды из колючей проволоки не было видно.
Пообещав назавтра дать провожатого, Карим с двумя молчаливыми громилами уехал.
Солнце клонилось к закату, заливая впадину розовым светом. Контрастно обозначились сооружения поселка. Взяв бинокль, я стал их рассматривать. Кроме трёх бараков и двух рядов типовых коттеджей, возвышались два двухэтажных дома с параболическими антеннами и крупное здание, напоминающее сельский клуб. В стороне, близ песчаного массива, торчала небольшая надшахтная башня. За ней виднелись возвышения, напоминающие руины глиняной крепости. Восточнее, среди песчаных холмов, находилась какая-то усыпальница, мазар.
Закончив обзор, я мельком взглянул на ближнюю вышку. Там стояли три фигуры, наведя в нашу сторону нечто, напоминающее телескоп. Я ощутил пристальный нацеленный взгляд. Стало как-то не по себе.
Геологическая судьба много лет бросала меня по всему Союзу — от чукотских тундр до полесских болот. Приходилось бывать в разных переделках. Но в такую, как сейчас, ситуацию попал впервые. Меня всё сильнее тревожили неприятные предчувствия...
Оборотень
Рано утром к нашему лагерю подъехал Карим на «Волге». Предложил мне посетить начальника. Добавил:
— Мне потом срочно надо в Кзыл-Орду. Так что берите свою машину.
Остановились перед светло-зелёным аккуратным двухэтажным коттеджем, опоясанным клумбами. Карим кивнул мне, приглашая в дом.
Большая гостиная напоминала оранжерею: разлапистые пальмы в деревянных кадках, кактусы, какие-то яркие тропические цветы. По крутой лестнице поднялись на второй этаж. Оказались в просторном помещении. На диване сидели, беседуя, две симпатичные девушки; одна в голубом халатике, рыженькая, похожая на медсестру. На мое приветствие только мельком взглянула, сдерживая любопытство, и не очень естественно продолжила разговор.
Карим открыл передо мной дверь, за ней ещё одну. Я вошёл в кабинет. Солидный стол; справа — камин, два кресла, маленький столик. В одном кресле, лицом к двери, спиной к окну — человек средних лет: бородка с проседью, короткие волосы ёжиком, тёмные глубокие глаза. Встал, протянул мне руку. Его ладонь была тонкая, энергичная.
— Никита Рубенович, — сказал он. — Главный врач. Садитесь,— он кивнул на кресло перед собой. Напротив меня широкое окно выходило на застеклённый балкон. На его светлом фоне лицо моего собеседника плохо просматривалось.
— Рад познакомиться, — начал он. — Вообще-то в этой пустыне и суслику обрадуешься. Однако, извините, у нас хозяйство на особом режиме. Контингент в значительной мере трудный, а потому вынуждены контролировать ваше пребывание в зоне. У вас, как я понял, детальная съёмка. Что-нибудь интересное нашли?
— Есть немножко. Эти холмики с родниками на макушках. Я их назвал гидровулканами. Чудо природы!
— Тут у нас чудес предостаточно.
— Что вы добываете? Шахта, я видел, работает.
— Добываем?.. — он усмехнулся. — Грибы. Подземные плантации. Военные себе устраивали бункеры, склады. А мы используем их в мирных целях. Возможно, они ориентировались на атомные грибы, а получаются самые натуральные шампиньоны.
Он смотрел на меня пристально. Обстановка была уютная, вызывая дремоту. Я, отвыкнув от комфорта, блаженствовал в мягком кресле.
Девушка в голубеньком халате, цокая каблучками, принесла поднос с персиками, виноградом, двумя фужерами и хрустальным кувшином с золотистым напитком. Я невольно сглотнул слюну.
Напиток был приятен: холодный, ароматный, чуть терпкий и горьковатый. После второго фужера хозяин меня остановил:
— Простите, для начала достаточно. У него тонизирующие свойства. Без привычки от большой дозы может слегка расстроиться желудок. Не исключены и нарушения сердечного ритма.
Эта продукция Спецхоза пришлась мне по вкусу.
— Предлагаю вам, — сказал я,— назвать этот напиток «Мираж».
Мой собеседник загадочно усмехнулся.
— Вы читали повесть Паустовского «Кара-Бугаз»? — неожиданно спросил он. — Там упомянут безумный геолог Шацкий...
— Был такой академик, очень даже умный. Кстати, он преподавал в нашем Геологоразведочном институте.
— ...Который пришёл к выводу, что в пластах земли сконцентрирована не только физическая, но и психическая энергия тех диких эпох, когда пласты создавались...
— Фантастика, — благодушно возразил я, пребывая чуточку под хмельком. — Более диких эпох, чем нынешняя, не бывало.
— ...А больше всего этой, скажем так, пси-энергии, в фосфоритах. Сгустки звериной злобы, первобытного хаоса... Кстати, у нас здесь на поверхности находятся фосфориты, заряженные пси-энергией.
Он вынул с полочки под столом три тёмно-коричневых желвачка и положил на поднос.
— Здесь,— я опять усмехнулся,— на поверхности не обнажаются слои с конкрециями фосфоритов. Они залегают примерно на глубине тридцать метров. Держу пари, что это вы подобрали из шахтных отвалов. Кстати, фосфор, безусловно, связан с деятельностью нервных клеток. А что касается какой-то особой энергии... фосфориты добывают, перемалывают, делают из них удобрения безо всякой мистики.
— Слушайте внимательно, уважаемый специалист. Я сам собирал такие вот камушки на холмиках. Прямо из-под собственных ног. И я предоставляю вам возможность убедиться в реальности пси-энергии, заключенной в них. Какие древние чудовища обитали в то время, когда создавались эти пласты?
— Ну, я не палеонтолог... Помнится, олигоцен, плиоцен... Гигантский индрикатерий, мастодонты, динатерии разные, саблезубые тигры вроде бы...
— Возьмите этот фосфорит. Я беру другой. Внимание...
Он поднялся, зажав камушек в кулаке, отступил на два шага, пересёк светлую полосу и встал за выступ камина. Его движения были по-кошачьи легки, вкрадчивы.
Я наблюдал за ним как заворожённый. Хмельное легкомыслие испарилось. Подобное напряжение, пробуждающее потаённые инстинкты, довелось мне испытывать в тайге, когда нюхом чуял присутствие медведя. Однако сейчас глаза словно заволакивало туманом. Всё начало искажаться, как мираж. Предметы принимали странные очертания.
В тёмно-сером искристом сумраке высветлился раскосый зеленоватый глаз. На камине появилась мягкая, пухлая, словно плюшевая светло-коричневая кошачья лапа размером с тарелку. Все было видно удивительно ярко, отчетливо — каждая волосинка, бликующая под солнечными лучами.
Я замер. Дрожь прошла по телу, волосы на голове зашевелились — впервые в жизни — и сердце похолодело.
Над лапой выступила из тени огромная голова тигра палево-коричневой масти. Он, не мигая, уставился на меня жёлтыми глазами. На загривке у него дыбилась шерсть, как у льва.
Меня приморозило к креслу.
У зверя вздрагивали светлые щетинистые вибриссы. Под ними торчали два огромных желтоватых клыка-кинжала. Саблезубый тигр?!
Ясно выделялся розовый пупырчатый нос в виде толстой буквы «Т». Две белые вертикальные полоски над глазами придавали морде томное выражение. Настороженные уши с белыми мягкими кисточками чуть подрагивали.
Не сон, не бред, не видение. Всё происходило наяву... Какой-то острый запах зверинца...
Хищник прищурился и вдруг сладко зевнул, распахнув багровую слюнявую пасть. Мягко опустился на все четыре лапы. Он казался гигантским (у страха глаза велики?), с квадратной мощной головой. На меня посматривал искоса.
Обычно в минуты опасности меня бросает в жар. Безысходность моего положения определила другую реакцию: я онемел от страха.
Он повернул ко мне голову. Обнаружилось его неуловимое сходство с Никитой... как его... Хвост животного нервно вздрагивал...
И тут меня осенило: я не могу быть человеком! В олигоцене ещё не появились люди. Зверь видел меня не как добычу. Я увидел свою руку... Корень дерева, обхвативший желвак фосфорита. Гладкая желтовато-зелёная кора. Ноги словно увязли в земле... Змеилось множество корней, по которым струилась живительная влага. Она исходила из глубины, от тонких корешков, достигших водоносного горизонта.
Видел я без помощи глаз. Словно всё тело улавливало образы окружающего мира, воспринимая их каждой клеточкой. Порой моё сознание как бы отделялось, и я наблюдал себя со стороны.
Жара не донимала. Осенняя отмирающая листва в дремоте. Но корни выцеживали почвенные соки. Поверхность земли разделила меня. Вверху, под неярким солнцем, одна половина. Внизу, в сырой тьме подземелья — другая, как зазеркалье первой. Каждому корешку соответствовала своя ветка; он погибал под землей,— она увядала под солнцем...
Тигр без полосок — не лев ли? — лениво подошёл ко мне и потёрся мягкой щекой, полностью обнажая клык. Вздыбился, опершись на меня, потянулся и провёл по коре передними лапами. Когти выцарапывали глубокие бороздки. Боль была приглушённой, будто прорывали на мне плотную одежду. Зверь нервно зевнул, клацнул зубами, рыкнул, опустился на землю и степенно удалился.
Моя душа воплотилась в древнее дерево, пронизанное капиллярами и чувствительными волокнами. Сознанию было тесно в плотном недвижном теле. Но кое-что зависело и от меня. Ведь я судорожно сжимал рукой-корнем фосфоритовый желвак. Надо освободиться от его чар. Но как?
Задеревенелый корешок подсох над землей, волокна скрючились. Волевыми усилиями я не мог заставить их распрямиться. Зачем торопиться. У дерева времени впереди достаточно. Надо направить сюда сок из соседнего упругого корешка, хотя бы понемножку, по капле. Почва влажная: впитывать из неё воду было нетрудно.
Сколько прошло времени? Неизвестно. Сменялись дни и ночи, прошёл дождь. Мой отросток, держащий фосфорит, стал пластичным, податливым, медленно разжался и...
Стук камушка о поднос. Я мотнул головой. Растопырил пальцы над фосфоритом. Ладонь была влажной. С ужасом взглянул за камин. Оттуда усмехнулось мефистофельское лицо Никиты Рубеновича. Вкрадчивый голос хозяина:
— Всё нормально. Расслабьтесь.
У меня как бы заново прорезался голос — скрипучий, деревянный, буратинистый:
— Это фосфориты?.. Я спал? Что было?
— Надеюсь, ваша любознательность удовлетворена, — он подошёл ко мне и положил свой камень на поднос рядом с моим.
— Но... Н понимаю...
— Я уже изложил свою версию. Феномен весьма загадочный и тревожный. От вас и ваших сотрудников потребуется предельная осторожность в зоне. Желательно, чтобы вы не распространялись о том, что произошло. Излишний страх лишь усугубляет опасность.
— Было как наяву.
— Саблезубый лев, не так ли? Не удивляйтесь, я всё знаю. Одна галлюцинация не посещает сразу двух людей. Верно? Только обязан предупредить: не всегда финал бывает безобидным. Поэтому мы вынуждены соблюдать меры предосторожности. Поверьте, мы тут всякого насмотрелись.
В полном замешательстве покинул я Никиту Рубеновича. На крыльце ослепило солнце. Сушь.
Тени выглядели провалами, прорехами в мир иной, в другое измерение. Освещенные предметы виделись ярко, до рези в глазах, в тонких радужных каёмках... Я зажмурился, сосредоточился. Посмотрел сквозь ресницы: вроде бы — нормально. Полез в раскалённую кабину.
Мы мчались по бетонке, местами наискось присыпанной полосками песка. Справа вверху, раскинув огромные крылья, кругами парили два чёрных орла. Вдруг я оказался в небе. Плавно парил в невесомости, а внизу, вздымая палевые клубы пыли, резво мчался грузовик...
— Дорога высший класс, как такыр, — сказал Миша. — Хорошее хозяйство. Арбуз, дыня, даже картошка есть... На дурдом похоже, честное слово.
Нет, о своих видениях мне никому не надо говорить. Хорош, скажут, начальничек, шизохреник, как выражается Степа... Или спецхозовское зелье хмельное? Пожалуй, меня загипнотизировали.
Чепуха какая-то. Никакой пси-энергии не существует. Повышенная радиоактивность? Для фосфоритов она характерна. Ну, и что? А пласт олигоценовый лежит в котловине на глубине примерно тридцать метров...
Или так действуют гидровулканы? Выбрасывают на поверхность фосфориты, вторгают прошлое в настоящее...
На такыр из-за бархана высыпало стадо сайгаков. Они труси́ли, уныло опустив мясистые недоразвитые хоботы. Миша взвизгнул и газанул им наперерез. До сих пор в соревнованиях с «катерами пустыни» он не выиграл ни одного заезда; однажды едва не перевернулся.
Сайгаки наддали ходу, уныло сутулясь. Их обманчивая внешность подзадоривала Мишу.
— Тормози! — приказал я. — Бензина не осталось.
Он сбавил газ:
— Ах, паразит, как бегает! Высший класс. Как будто вместо курдюка пропеллер, честное слово.
— Когда себе пропеллер вставишь в это место, тогда и гоняйся. Ты ж машину расшибёшь вдребезги. Передний мост угробишь.
Наш географ Дина, как было договорено, добралась до песчаного холма на краю такыра. Она делала записи, а рабочий лениво ковырялся лопатой в земле, сооружая очередную ямку-закопушку.
Я поднялся к ним, накинув рубашку на плечи. Дина взглянула на меня, и брови её поднялись:
— Ты случайно на саксаул не лазил?
— Не понял шутки.
— Какие тут шутки. Вверху даже до крови.
Она достала свой носовой платочек, источающий прохладный аромат ландыша, наклонилась к моей шее и осторожно коснулась ее. Я почувствовал боль. Опустив глаза, увидел багровые свежие ссадины — вертикальные — на груди. То-то пощипывало здесь, а я думал — от пота.
— Мираж! — ошалело сказал я.
Пережить свою смерть
Наша краса и гордость географиня Дина (вообще-то, геоботаник, но к ней более всего подходило — «графиня») радовалась своей удаче. Здесь, в пустыне в Приаральских Каракумах ей посчастливилось выделить очаги болотных комплексов. До неё никто ещё этого не удосужился сделать.
А я пребывал в немалом недоумении.
Артезианские воды под сильным напором могут выбросить на поверхность олигоценовые песчано-глинистые породы. Но как догадался об этом Никита Рубенович? Неужели подтверждается версия безумного геолога Щацкого, который у Паустовского... Почему мне привиделось олигоценовое животное? Каким образом у меня на груди возникли царапины?!
Заколдованная зона? Чудо природы? Или — причуды людей?
Можно без конца думать и гадать. Но лучше — действовать.
Снова поехал в Спецхоз. Его сооружения вблизи выглядели внушительно. Возможно, по контрасту с окрестной равниной и невысокими деревцами. Я договорился с Никитой Рубеновичем, чтобы нам предоставили помещение для камеральных работ. Он согласился и направил меня в соседнее здание.
На скамеечке в тени покуривали двое в комбинезонах — то ли садовники, то ли охранники. На окнах — голубые занавески. Вкусные запахи, звон посуды... Столовая.
На крыльцо вышел невысокий сухой мужчина китайского типа, надел соломенную шляпу с широкими полями и направился мне навстречу.
— Ким,— он протянул руку,— заместитель заведующего по хозчасти. Разместитесь рядом, на втором этаже, я покажу.
Из столовой неторопливо выходили мужчины и женщины, одетые нестандартно (не заключённые?). Они не переговаривались. Впрочем, начинался день, заметно теплело, а впереди у них была работа... Возможно, лица у них отрешённые, но не унылые.
— Простите, если не секрет, что у вас такое? — спросил я. — На обычный колхоз не очень похоже.
— Ну, какие такие секреты? Обживаем пустыню, проводим опыты, выращиваем плоды. Между прочим, у наших фруктов, грибов и овощей особый вкусовой букет.
— Действительно, замечательные.
— Некоторые производственные тайны у нас есть. Напиток, например, «Мынбулак», уникальный по ряду своих качеств. Какие там, извините, пепси-мепси, кока-мока! Гарантию даю: нигде на свете такое не найдёте. Мы наращиваем производство, в скором времени поставим небольшую фабрику — вон там, за ангаром.
По распоряжению Кима один из работников вынес и вручил мне зеленовато-жёлтую дыню, похожую на мяч для регби.
— Должен вас предупредить,— любезно произнёс Ким,— сразу много (он кивнул на дыню) кушать не рекомендуется. Наша вода специфическая, тонизирующая...
На обратном пути Миша размечтался:
— Надо машине маленькую аварию сделать у виноградника.
— Он же предупредил, у тебя самого тогда авария произойдёт.
— От винограда у меня ничего, кроме удовольствия, не бывает. Я его больше всего люблю. С хлебом ем, честное слово.
...На вечерней заре после ужина я устроил общее собрание. Сообщил о предстоящей работе в зоне. Предупредил: на территории Спецхоза не слоняться без дела, порядки у них строгие и охрана не дремлет.
— А как насчёт девушек, начальник? — поинтересовался Леонид (тип занятный; художник-сюрреалист и даже, как он сам выражается, супер-сюр; даже пищу готовит, по словам Петра, засюренную: сладкую гречневую кашу, солёный компот и прочую несуразицу).
— Тебе бы,— сказал я,— брать Зимний дворец, когда его женская рота охраняла.
— Поимел бы всю роту после такой сексуальной пустыни.
Тяжёлый труд — лучшее средство от сексуальных забот. Взяв Суп-сюрыча, я отправился к западу от Спецхоза, где торчал одинокий гидровулкан (на аэрофотоснимке его макушка увенчана чёрной плешью среди светлых гряд, как лысина седого негра). На подходе к нему торчали глинистые валики непонятного происхождения, опоясывая холм. Они были похожи на остатки древних глиняных сооружений.
Холм диаметром в треть километра, высотой 28 м. По отлогому склону я поднялся на вершину. Вдали на северо-западе в дрожащем мареве открылся борт впадины. Я даже головой потряс: не перегрелся ли? Что за чудо? Склон сверкал, словно выложенный драгоценными камнями! Долго сидел я, уставясь на загадочную и прекрасную картину. Рядом тяжело опустился Суп-сюрыч, но тотчас с воплем подскочил вверх. Пожалуй, угодил точненько на верблюжью колючку.
Гидровулкан был отличным. В обширном кратере обитала какая-то причудливая смесь растений. До гребня — верблюжья колючка, далее — багровые солянки, а затем влаголюбы. Воды на макушке холма не было. Ниже вершины приметил я две западинки, заросшие камышом. Спустился, осмотрел: паразитические кратеры. Один небольшой, округлый, заполненный глинистой голубоватой массой. Я вступил на край. Подо мной ходуном заходила трясина. Не делая резких движений, я тотчас отступил на прочное место.
— Командир,— сказал Леонид,— раззявилась пасть, можно пропасть. Заглотает тебя этот змей-горыныч.
Странное местечко. По краям кратера из глины выступают саксауловые коряги. Словно кто-то начал строить огромный колодец или шахту. Вдруг я увидел тёмно-серый желвачок. Ещё несколько... фосфориты! Я поднял один и будто в холодную воду окунулся. Мороз по коже. Сигнал опасности! Тотчас отбросил находку. Не знаю, что на меня нашло, решил не искушать судьбу. Все равно ещё придется обследовать этот участок.
Возвращался к лагерю, обременённый тремя новыми загадками: сверкающим дальним склоном, глиняными окантовками гидровулкана и странным жерлом, выложенным саксаулом.
Выходит, фосфориты выброшены из олигоценовых глубин. Сделали это гидровулканы. Пси-энергия, конечно же, придумана... Но почему я, взяв невзрачный коричневато-серый, почерневший с солнечной стороны желвачок, ощутил страх? Что могло произойти, если бы я не выбросил его тотчас?.. Чепуха. Ничего, конечно же... А вдруг?..
За окном в сумерках лениво шёл дождь. Он оказался кстати: обживая новое место — цивильное помещение в Спецхозе,— я отменил маршруты, устроив банный день и камералку. Вечером я отправился с визитом к главному врачу. Пришёл в знакомый кабинет с камином и напрямик спросил, чем объясняется моё видение саблезубого тигрольва?
— Почему только ваше? Я был в образе саблезуба.
— Значит, вы могли меня растерзать? Так вошли в роль?
— Зачем льву терзать дерево? Он что, вегетарианец? Животное просто отметило границу своих владений.
Я был в замешательстве: откуда ему известны такие детали?
— Как вы узнали про дерево?
— Догадался, увидев на вашей груди свежие царапины.
— Следовательно, вы... ну, скажем так, войдя в роль тигра, решили поточить свои когти на мне?
— Помилуйте, как же тигр или лев, да ещё какой-то доисторический, как мог дикий зверюга думать по-человечески?
— Вы хотите сказать, что превратились в настоящего саблезуба, а я стал настоящим деревом? Что мы перенеслись на десяток миллионнолетий назад? Или я вас неправильно понял?
— Не знаю, что произошло и почему именно так, а не иначе.
У меня просветлело сознание:
— Здесь, в этой зоне, ведутся опыты с машиной времени? Или есть какие-то естественные хронологические аномалии?
— Неплохая формулировка: хронологические аномалии... Разум,— вот что управляет временем и не подчиняется ему... Разве какая-нибудь машина способна превратить вас в древнее дерево или вернуть в материнскую утробу?
Говоря, он вставил кассету в проигрыватель. Из-под потолка полилась негромкая и ласковая, как тёплые волны, музыка.
Я уютно сидел почти в невесомости, утопая в мягком кресле. На спине ощущал нежные прикосновения в ритме дыхания — вверх-вниз. Музыка теперь звучала везде, пронизывая и наполняя меня. Тело резонировало, как звучный колокол. Я витал в светоносном пространстве, словно в космосе... Блаженство свободы и покоя!
Впрочем, я не задавался проблемами и не искал ответов. Всё это оформилось потом, в воспоминаниях. А тогда нахлынула данность. Текущие переживания не требовали каких-то аналогий, пояснений, оправданий. Бытие и сознание составляли единство. Этим отличается жизнь от её осмысления. Обдумывать можно и чужую судьбу, и свою смерть, и всё что угодно. А проживаешь только собственную и неповторимую жизнь.
Порой во сне мне доводилось отделяться от своего тела, охватывая «взором разума» окружающее пространство, включая и себя самого. Мысль отделяется от тела, обретает свободу.
Нормально ли это? Или разум неподвластен гнёту материи, законам пространства-- времени? Вдруг мне открылось коренное различие живой и мёртвой материи. У первой — энергия сотворения, созидания (материальные синонимы сознания), у второй — энергия смерти, разложения, упрощения. В первом случае — сотворение невероятной сложности и красоты, во втором — распад на простые элементы, на разрозненные части.
Сколько прошло времени — секунды, годы, века? Как выяснилось позже, за недолгий промежуток бытия я прожил не менее 9 месяцев внутриутробного развития. Продолжительность вихря событий уловить было невозможно.
Меня распирало от бурной активности. По строго организованному плану клетки стягивались в отдельные сгустки. Наиболее крупным был тот, которому суждено было стать мозгом. Но он вовсе не был средоточием разума. Разум был повсюду — во мне и вне меня. Он руководил моим самотворением. Я старался воплощать его замысел; был одновременно и скульптором, и подмастерьем, и материалом. Оформились органы тела, округлилась непропорционально огромная голова...
Я присутствовал при таинстве сотворения своей личной Вселенной — Микрокосма. Стремительно расширялся первичный сгусток светоносной живой материи. Никакая физика не докажет мне теперь, будто наша Вселенная могла возникнуть в мертвящем распаде ядерного взрыва. Нет, была вспышка жизни Богоматерии, оплодотворённой Высшим Разумом!
У меня имелось тело, но не было никакой возможности использовать его по назначению. Пальцам не за что ухватиться, руками нечего брать; ноги бессмысленно сжаты, ибо некуда двигаться; глазам нечего смотреть, носу и лёгким нечем дышать; рот, язык, глотка, пищевод, желудок не имеют пищи. Мне дарованы жизненные силы, а воспользоваться ими нельзя. Космическая обитель оказалась глухим скафандром, сферой смерти...
Тогда-то и появилось ощущение ограниченности жизни в неизбежной бездне небытия. Если прежде испытывал блаженство, то теперь был низвергнут в адскую бездну, мрак и ужас. Тесная глухая чёрная камера — без возможности дышать, видеть... Вокруг вязкие чудовища, мерзкие твари, ускользающие из рук, сдавливающие, душащие... Не это ли настоящие гидры, исчадия недр, бесформенные, изменчивые, гадкие, ужасные...
Так вот почему всё живое боится смерти! Она — не отсутствие жизни и безмерное ничто, куда возвращается всё. Нет, это именно нечто — скверное и грязное, мучительное и безысходное. Жизнь — свобода. Смерть — полная несвобода, невозможность движения, действий. И всё это — при ясном сознании, постигающем свою величайшую вечную потерю.
Нет, не выразить моих переживаний. Я мучился, задыхался. Меня вдруг сжало невыносимо, приведя в полное оцепенение. И тут издали, невнятно забрезжила мысль: это же было со мной прежде. И не раз! Я умирал, возрождаясь, и вновь умирал. Таков вселенский цикл: рождение, стремительный рост, достижение совершенства и невозможность его сохранить, а значит — смерть, катастрофа, мрак и ужас — до нового цикла! За пределом смерти — новая жизнь.
Рванулся в пропасть, в чёрную дыру, в инобытие. Взрыв! Удар, потрясший каждую клеточку, весь мой микрокосм. Спазмы, судороги, вопль!..
Я пережил свою смерть.
Открыл глаза. Свет. Вдохнул тёплый воздух, взмахнул руками, взбрыкнул ногами... Промелькнувшие минуты оказались самыми насыщенными мыслями и переживаниями в моей жизни. Последовала — по правилу качелей — обратная реакция. Опустошённость, вялость, сонливость, тяжёлая голова.
Утром, по обыкновению, я разбудил Петра.
— Ты дрых, как пень,— сказал он. — А я полночи глаз не сомкнул.
— Никак, львов гонял?
Он сел на кровати, диковато взглянув на меня:
— Откуда ты знаешь?
— Телепаю.
— Не валяй дурака. Я — серьёзно.
— Тогда езжай в Кзыл-Орду и покажись психиатру.
— Может, ты и прав... Я проснулся часа в два. Там дождик, фонарь снизу отсвечивает. Ветер, тени телепаются. Противно на душе. Садик вижу, клумбу, всё в норме. И вдруг аж похолодел. Перед кустами, вдоль дорожки выходит громадный львина с мохнатым загривком. И клык вроде бы висит, как макаронина. Прошёл лёгкой рысью, повернул и скрылся за углом. Я подумал, сплю. Смотрю — нет. Окликнул тебя — не просыпаешься.
— Ну и что?
— Вот я и пошёл на улицу... Вдоль кустов вмятины, но какие следы, не разберешь. А на повороте, у клумбы, вполне заметно.
— Что?
— То самое. Лапа львячья, будь она неладна.
В коридоре послышались шаги. Стук в нашу дверь. Вошли Оксана и Дина.
— Это уж слишком, — не своим, всхлипывающим голосом сказала Оксана. — Рехнёшься в этом чертовом месте.
— Что случилось? — встревожился я.
— Ночью мне приснилось, будто к Дининой кровати подходит огромный такой зверюга. Урчит утробно. Потом разинул пасть и зевнул. А потом лапищей своей потянул её одеяло. Я взвизгнула. Он — шасть в дверь, и пропал.
— Девочки, дошло,— сказал я. — Животное на двух ногах, да? Левка, значит?
— Ты что, не понимаешь? Саблезубый лев.
Когда они успели сговориться? — думал я. И так складно врут. Даже Пётр, и тот не улыбнётся.
— Я понимаю, как это глупо,— серьезно добавила Оксана. — Но когда я подбежала к Динке, то увидела у неё на шее...
Тут на меня нашло некоторое затмение. У Дины от левой ключицы чуть наискосок тянулись три багровых полосы.
...За пять минут до завтрака я вышел на улицу, обогнул барак и прошёлся по дорожке вдоль сада, пристально оглядывая почву перед кустами. Если и были какие-то следы, то дождь их основательно смыл. Я уже собирался уходить, как вдруг на повороте у самой клумбы увидел одну, а там и другую, смазанные ударами капель и струйками воды, вмятину от огромных округлых лап. Отчётливо отпечатались чуть растопыренные пальцы с глубокими царапинами от когтей. По-видимому, зверь потерял устойчивость и выпустил когти.
ЧП
Я решил дополнительно изучить трёхглавый гидровулкан. Вновь со мной был Леонид, Мы шутили и без особых причин смеялись. На склоне он сделал закопушку метровой глубины. Я стал её описывать, отбирая образцы. Солнце приблизилось к горизонту. Ветер усиливался.
Леонид принёс мне горсть фосфоритовых желвачков:
— Смотри, начальник, какие тут фиги-финики окаменелые. Или чьи-то яйца? Или это насайкакали... Хренотень какая-нибудь.
— Это фосфориты! Где нашёл?
— Кто-то несётся сюда,— тревожно сказал Леонид. Он показал на северо-запад.
Издалека на нас мчался какой-то зверь. Порой он отделялся от своей тени — делал гигантские прыжки — и вновь стлался по земле. Бег его был грозен. Это был косматый саблезубый лев!
Вся равнина пришла в движение. В нашу сторону мчались древние чудовища, похожие на волков, тигров, медведей, рысей, но как бы не оформленные окончательно, перепутавшие свои признаки: медведь с лапами тигра, голова рыси на теле волка, гривастый волк с тигриными полосами, весь мохнатый, как медведь, лев.
Там и тут возвышались то ли слоны, то ли мастодонты, носороги, индрикатерии, а может быть, даже звероящеры... Один не очень крупный скакал вприпрыжку на кенгуриных лапах...
В считанные секунды, за которые я охватил глазом низину, нельзя было рассмотреть в подробностях этих монстров. У страха глаза велики. Но почему-то и Лёня пришёл в ужас, закричал. Видение ясное, яркое, даже как будто более красочное, чем обычная действительность. Я видел тварей, существовавших в былые геологические эпохи. Мираж? Но не было жары, дрожания нагретого воздуха, лишь ветер гнал пыль и мелкий песок. Обман зрения, превращающий стадо сайгаков или стаю волков в чудовищных созданий? Нет, не похоже на сайгаков...
Леонид бросился бежать вверх по склону. Я замер. От нашествия зверей за гидровулканом не спасёшься. Зачем превращаться в убегающую дичь?
Я видел, как Лёня перескочил через глиняный валик кратера, заполненного голубоватой массой. На другой стороне были заросли камыша. По-видимому, он хотел спрятаться там. Но под его ногами голубоватая ровная поверхность заходила ходуном. В центре кратера раззявилась чёрная пасть чудовища, воистину Змея Горыныча! Лёня с разбегу угодил прямо туда, что есть силы колотя ногами и руками. Тёмные лапы обвили его. Лёня негромко по-заячьи заверещал, пытаясь отбиться. Змей, урча и чавкая, затягивал, засасывал его, подобно тому, как ловко, играючи, всасывает ребёнок скользкую макаронину...
Сбросив оцепенение, я кинулся к нему. Поздно! Поверхность кратера, испещрённая тёмными зигзагами, застыла. В центре глиняная масса вспучилась. Там покоилось тело Леонида. Слева по склону промчался, подскакивая, клубок перекати-поля, а в стороне ещё один. Неужели такая ерунда напугала нас и погубила Лёню? От какой ничтожности зависит порой наша судьба...
Потом была комиссия из Кзыл-Орды, цепкие взгляды следователя, недоверчивые расспросы, составление акта о несчастном случае (как будто списывали в утиль отработанный механизм). Салтанов наедине со мной счёл нужным успокоить:
— Не бойся, тебя в обиду не дам. Моя экспедиция останется передовой.
Главный инженер экспедиции, Гарик, оформил задним числом листок по технике безопасности покойника. Оказывается, в такой подделке был заинтересован и я, обязанный проводить соответствующий инструктаж.
Вся эта мышиная возня низводила смерть в ранг досадных мелких неприятностей, осложняющих производственный процесс. Впрочем, у Гарика хватало личных забот: зимой предполагал защитить кандидатскую диссертацию. (Салтанов: «Не беспокойся, в моей экспедиции, кроме меня, один доктор и три кандидата. Четвёртым будешь»).
Комиссия констатировала несчастный случай. Тело Леонида отправили на экспертизу в Кзыл-Орду. У нас остался Гарик. Мы с ним разобрали и переписали личные вещи Брыкина. Меня поразили его рисунки. На Гарика его картинки тоже подействовали.
— Глянь,— сказал он,— приличный сюр... Все мы тут не своим делом занимаемся.
Он имел в виду, пожалуй, себя — песенника, барда. Среди его знакомых были Булат Окуджава и Визбор. Только вот странно как-то, когда не о «своём деле» говорит кандидат наук. Зачем тогда было в геологи идти? Вечером у костра сидеть лучше в качестве туриста. А тут, как намаешься за день, то не петь, а подчас выть хочется: ноги гудят, поясницу ломит, в голове молотки стучат, да ещё надо привести в порядок записи, образцы, сделать пометки на картах...
Мне Леонид Брыкин представлялся выпендренцем с каким-то душевным надломом. Не принимал я его всерьёз, посмеивался. А увидел листы и листики с его набросками, зарисовками — то карандашом, то шариковой ручкой, то фломастерами четырёх цветов, и стукнуло: так вот, оказывается, что он умел!
